В своей повести, хабаровский писатель и журналист Георгий Кузьмин рассказал историю своей семьи после ареста и осуждения отца. Среди многих подробностей своей семейной трагедии он упомянул и Хабаровскую пересыльную тюрьму - в ней содержался его отец после осуждения и перед этапированием к месту отбытия наказания. Вот как вспоминает об этом Георгий Кузьмин:

    "...Пересыльный пункт — или, как его называли жены арестованных, пересылка — находился на улице Комитетской, напротив того места, где сейчас институт культуры. Территория его была огорожена забором из толстых плах с опутанными колючей проволокой крестовинами наверху; в больших воротах дверь с окошечком; по углам территории вышки с часовыми.
    ...В то утро мы добрались до пересылки рано. Солнце еще держалось за холодным маревом; над заснеженным простором — здесь тогда не было никаких, кроме тюрьмы, построек — стоял белесый туман; кустарник, бурая трава на кочках белели от инея. Было холодно. Неподалеку от частокола зоны стояли, закутавшись в шали, женщины с детьми, такими, как я, и постарше. Мы подошли к ним, намереваясь спросить, кого они ждут. Толпа вдруг замерла: разверзлись тяжелые створки ворот и от барака, стоявшего в глубине зоны, сюда к выходу, направилась колонна заключенных. Несколько военных подскочили к нам и оттеснили от дороги в сторону.
    Колонна приближалась. Обросшие, согбенные, в темных бушлатах арестантского покроя, серых матерчатых шапках люди тяжело передвигали ноги, шаркая подошвами. Увидев нас, они подняли головы, стали вглядываться: местные, видно, не теряли надежды встретить родных, знакомых. Вдруг мальчишеский голос пронзил тишину:
    — Папа! Папочка!
    Оторвавшись от этого парнишки, женщина кинулась к колонне, крича:
    — Коля! Коля! Куда вас?
    — Назад! — крикнул конвоир и выставил винтовку
    — Митя! Митя! Слышишь? — сорвалась с места пожилая женщина, увидев сына. Но ее не пускали к нему, и она плакала и взывала: — Господи, что же это такое! Митя, миленький мой! Господи!
    Все вокруг наполнилось воплями, криками, душераздирающими голосами.
    — Андрюша, родной, куда вас?
    Мужчина из колонны что-то ответил.
    — Да не слышу я, Господи!.. — кричала в слезах женщина.
    Вот мы увидели отца. Он шел почти в самом конце. Мама кинулась:
    — Гриша! Гриша!
    — Нельзя! Назад! — загородил стрелок дорогу. Отец порывисто повернулся, замедлил шаг.
    — Куда вас, Гриша? — снова крикнула мама.
    Он смотрел на нас и что-то говорил, но ответ его тонул в шуме других голосов. А я... Я глядел на отца так непохожего на себя — обросшего, худого. Горло перехватила сухота, я не мог ничего произнести. Но вот закричал:
    — Папа! Папочка! — и слезы застлали глаза. Сквозь мутную пелену я видел, как он помахал рукой.
    А толпа кричала, называя дорогие имена, спрашивала, возмущалась, что ничего не слышно. Только вопли, стоны, рыдания.
    Колонна удалялась, мы двигались за ней, не глядя под ноги, а глядя вперед, на бредущих вверх по склону людей, приблизиться к которым, чтобы рассмотреть дорогое лицо, перекинуться словами, конвоиры не давали. Вдогонку летели полные скорби и горести слова: «Прощайте, родные!», «Да спаси вас Господь!..» Заключенные, оглядываясь, тоже что-то говорили. Но их невозможно было расслышать. И так было жутко и страшно видеть все это, леденело от горя мое сердце.
    Впереди показалась железная дорога, здесь стояло несколько товарных вагонов. Паровоз пыхтел, выбрасывая клубы пара, словно торопил тех, кого к нему вели. Старший конвоя остановил нас, а колонна продолжала двигаться. Вот она разделилась на рукава и стала заползать по сходням в теплушки, на окошках которых были решетки. Потом в этих окошках стали мелькать лица, кто-то махал рукой, но нам не было видно кто. После спешной погрузки состав дернулся, лязгнул холодным железом, тяжело двинулся вперед. Жуткие вопли неслись вдогонку.
    Больше я никогда не видел отца..."

Читать повесть полностью